Будущее империи

     

 

Интервью с Чжэн Фэем, автором трилогии об империи. Не так давно в издательстве Гуансийского педагогического университета вышла вторая книга трилогии, «Крах империи». Чжэн Фэй делает интересное наблюдение касательно сепаратистских движений – если перенести его на современную ситуацию в Синьцзяне, то звучит как фронда: «Когда в современных многоэтнических странах возникают сепаратистские движения, во-первых, лучше всего не рассматривать религиозные, культурные, социальные или исторические особенности этнических меньшинств и их отличия от доминирующей нации, думая, что устранение особенностей и различий устранит сепаратистские движения и тенденции, а смотреть на обстоятельства, в которых такие особенности и различия мобилизуются; и, во-вторых, надо понять, что зачастую именно закрытость менталитета основного населения представляет наибольшую угрозу для национального единства, а не вызовы маргинального населения».

 Как вы понимаете империи досовременного периода, особенно разницу между древними и современными империями?

 В своей книге «Внутренние азиатские границы Китая» известный американский исследователь-востоковед Оуэн Латтимор говорит: «Имперская граница – это не просто линия, разграничивающая географическую область и человеческое общество. Она также символизирует максимальную степень развития общества». Границы древней империи и границы современной империи – не одно и то же. В древние времена при определении границ империи необходимо было учитывать природные ресурсы и стратегическое значение завоеванной территории, а также сложившуюся организацию и военные навыки местного населения. В наше время, благодаря развитию науки, техники и экономических условий, имперские завоевания больше не ограничиваются географическими областями, но необходимо учитывать  проблему «легитимности» такого господства.

 Соединенные Штаты, например, имели потенциал стать новой империей в первой половине девятнадцатого века, но их фактическое расширение происходило гораздо медленнее, чем ожидалось, потому что им пришлось рассмотреть такие вопросы: допускает ли Конституция территориальную экспансию; если да, то в какой форме, в какой степени, с какими условиями или ограничениями, и через какие институты и механизмы; подлежат ли органы управления на новых территориях тем же конституционным ограничениям, что и другие федеральные органы власти; в какой мере структурные принципы, такие как разделение властей или федерализм, контролируют способ приобретения и управления территориями и т.д.

 Проблема, которая здесь возникает, заключается в том, что если древние империи часто интегрировались с помощью своего рода политики абсорбции кадров, то для интеграции современных империй одного лишь поглощения кадров недостаточно. Как морские колониальные империи, такие как Великобритания и Франция, так и традиционные континентальные империи, такие как Австрия и Россия, столкнулись с «имперским давлением», как я описывал в книге «Ремесло империи». Вообще говоря, когда современные империи достигают определенной стадии своего развития, их правители все больше осознают ограничения центра – с одной стороны, растущую необходимость опираться на набор признанных или принятых народом политических идеологий для своего правления в центре империи; с другой стороны, люди в центре империи также будут задавать вопрос «кому принадлежит империя» (какому классу она принадлежит, какой группе, кто извлекает выгоду), тем самым предъявляя империи требования, чтобы она использовалась для них и обслуживала их. Это заставит имперского правителя отказаться от выбора какой-либо группы людей и «пожертвовать пешкой, чтобы спасти королеву». Таких давлений и ограничений не было в древней империи.

 Одна из гипотез, выдвинутых вами на основе исследования современных империй, заключается в том, что «модель построения империи сама по себе сложна, она не обязательно представляет собой концентрический круг контроля над периферийными областями и сообществами из центра империи». Как мы можем понять современную империю при посредстве  «концентрических кругов»?

 Мне очень нравятся работы британского мыслителя и политика Эдмунда Берка, и я знаком со многими его идеями об Американской революции. Например, в одном из своих рассуждений о национальном единстве и солидарности он говорит, что «единство» и «согласие» всегда временны и относительны, а «разногласия» и «конфликты» – естественная норма. Если мы рассматриваем внутренние отношения империи с точки зрения конфликта, то, конечно, в первую очередь мы должны обратить внимание на то, какие политические процессы используются для улаживания и контролирования таких конфликтов. Существует два типа конфликтов между центром и периферией: региональный и социальный. Иногда эти два типа конфликта объединяются, а иногда их можно разделить. Уровень институционализации политической структуры империи и то, как были задуманы социальные отношения в империи, призваны соответствовать этим двум различным видам конфликта.

 Империи принимают различные формы. Я привожу цитату из энциклопедии «Британника», чтобы объяснить, что статус групп, отдельных людей на окраинах империи также может быть очень разным, при этом одни маргиналы могут участвовать в принятии решений и распределении ресурсов имперского центра/метрополии и суверенных властей, а другие остаются на обочине или даже подвергаются открытой дискриминации и эксплуатации ...... В большинстве случаев имперский центр/ метрополия имели централизованные правительства, дифференцированную экономику и общую политическую лояльность, в то время как периферия имела слабые правительства, дедифференцированную экономику и сильно поляризованную политическую лояльность.

 Ни в одной из четырех империй, о которых идет речь в моей скромной книге, – Британии, Франции, Австрии и России – не было концентрических кругов чисто иерархического, изнутри наружу, контроля. Иерархия и контроль, похоже, не шли рука об руку. Какой бы ни была империя, ей, по-видимому, в определенной степени и в некоторых областях приходилось заручаться сотрудничеством периферийных регионов и сообществ. В традиционных континентальных империях, таких как Австрия и Россия, периферии обычно давались какие-то политические преференции, и фактически допускалась полиархия. В морских колониальных империях, таких как Великобритания и Франция, не было достигнуто одновременно того и другого, несмотря на более значительные политические, экономические, социальные и психологические преимущества, которые имела метрополия над зависимыми территориями. Британцы предпочитали сохранять определенную социальную дистанцию между собой и своими колониями, ценой того, что местные жители колоний были в значительной степени предоставлены сами себе, не подвергаясь вмешательству. Французы вели жесткий контроль, но очень высоко ценили политическое равенство.

 Поэтому, я думаю, исходя из проведенных до сих пор исследований, империя должна была быть полицентричной.

 В книге «Граница Китая» Ван Минкэ упоминает, что «когда мы рисуем круг на листе бумаги, именно его «граница» делает его похожим на круг». Какую роль в структуре управления империей играли «пространственные разрывы» или наложенные этнические границы между пространствами этнических групп на окраинах империи?

 В своей книге «Идентичность повстанцев» покойный американский социолог Роджер Гулд ввел понятие идентичности участия, то есть «социальной идентичности/идентичности индивида в ответ на конкретный нормативный и инструментальный призыв в конкретном акте социального сопротивления». Проще говоря, существует множество различных идентичностей, и когда доходит до конкретного дела, та идентичность, которая побуждает людей к действию, является так называемой «идентичностью участия».

 Эта идентичность участия кажется результатом выбора индивидов из различных идентичностей, но на самом деле существует механизм фильтрации, который представляет собой смесь субъективности и объективности. Гулд объясняет этот механизм фильтрации следующим образом: во-первых, конкретное сопротивление и конфликт должны быть правдоподобно объяснены в терминах конфликта между идентичностью и Другим; во-вторых, мобилизованный человек должен воспринимать/переживать сообщество, представленное идентичностью, в своих повседневных социальных взаимодействиях. Идентичность, которая наиболее идеально вписывается в эту сеть социальных отношений, сгенерирует наивысший уровень мобилизации, когда произойдет критическое событие. В этом смысле Гулд не выступает за предопределенный структурализм, а скорее утверждает, что в человеческом действии идентичность – это то, что постоянно реконструируется в зависимости от контекста и не следует какому-либо предопределенному пути.

 Интерпретация Гулда схожа с интерпретацией норвежского антрополога Фредрика Барта и «теорией этнических границ» Ван Минкэ, которые подчеркивают изменчивость идентичности, ее функцию различения врага и самого себя, а также ее зависимость от окружающей обстановки и событий. В своем исследовании Барт отметил, что, хотя этнические особенности, культурные различия, социальная сегрегация и языковые барьеры, как принято считать, являются само собой разумеющимися между группами людей, более вероятно, что группы людей сталкиваются и проникают друг в друга, как «континентальные плиты», чем то, что они существуют изолированно, как острова. В этих континентальных плитах существует бесчисленное множество крошечных трещин, и люди могут по своему усмотрению выбрать ту или иную трещину в качестве границы континента. Таким образом, сообщества являются результатом процесса самоклассификации. Ван Минкэ также блестяще обобщил теорию этнических границ, утверждая, что этническая группа – это категория, определяемая своими собственными составными элементами, и что главное, что создает этническую группу – это ее «границы», а не ее «содержание», включая язык, культуру, происхождение и так далее. Границы этнической группы не обязательно относятся к географическим границам, но в основном к «социальным границам».

 Мы часто говорим о национализме на окраинах империи как о вызове имперской формации, но на самом деле национализм на окраинах империи больше похож на пробуждение своего рода идентичности участия, когда существующие конфликты внутри империи придают вес национальным границам, а не наоборот. Скажем, некоторые связывают Американскую революцию с возникновением американской идентичности, американского национализма. В 1860-х и 1870-х годах существование этой новой группы людей уже признавалось (или создавалось). Но трудно сказать, противоречила ли эта «американская» идентичность британской идентичности в то время. В книге «Национализм: пять путей к современности» Лия Гринфельд, профессор социологии Бостонского университета, утверждает, что формирование ощущения американской самобытности никоим образом не мешало североамериканцам быть лояльными к английской нации и ее национальной идентичности, и скорее отражало не разделенную лояльность, а лояльность концентрического круга. Между ними нет противоречия, так же как нет противоречия между членом семьи, жителем города или гражданином страны. Таким образом, именно революционная ситуация вывела американский национализм на поверхность в качестве мобилизующего инструмента, а не наоборот.

 С этой точки зрения, в успешной империи этническая граница должны быть «спящей». Она есть, но не стоит думать, что политические, социальные и экономические конфликты внутри империи можно объяснить ею.

 Идентичность является предпосылкой для возникновения национальных государств. Такие термины, как нация и этнос, этническая группа являются сложными и часто неоднозначными, как вы понимаете их различие?

 Вообще говоря, разница между нацией и этносом заключается в том, что нация в большей степени связана с политической демократией, в то время как этнос  – это скорее социальная группа (сообщество). На самом деле мы стараемся по возможности не использовать слово «нация», чтобы избежать политизации внутри государства. Этническая принадлежность – это результат самокатегоризации, когда человек осознает свою категорию и не может не испытывать эмоциональной привязанности к ней. Этой психологической идентификации и эмоционального включения достаточно, чтобы породить политические импульсы и политические действия, и в подходящих обстоятельствах возникает так называемая нация.

 С точки зрения участия индивида в идентичности, осознание своей категории – это только первый шаг; необходимо также осознавать отличие себя от Другого. Они могут наблюдать, что в среде их собственной категории существует большое количество социальных связей, эти социальные связи сами по себе могут привести их к конфликту с Другими. Поэтому одной только национальной идентификации недостаточно для возникновения национализма. Для возникновения национализма необходимо, по крайней мере, второе условие – контекст, а именно существование большого количества политических столкновений внутри страны, которые настолько широко распространены, что угрожают фрагментацией всего общества.

 Вы упомянули границы этнических групп, так помогло ли националистам подобное разграничение групп установить и укрепить границы между этническими группами?

 Судя по практике Габсбургов использовать язык в качестве критерия различия, классификация действительно служила укреплению социальной сегрегации в дополнение к пробуждению национального самосознания. Важно подчеркнуть, что сама по себе классификация лишь указывает на наблюдаемую границу этнической группы, а для того, чтобы эта граница имела политический вес, необходима среда, в которой люди в пределах этой границы одновременно чувствуют, что они находятся в одинаково неблагоприятной политической ситуации. Именно тогда они смотрят друг на друга и понимают, что у них есть некоторая социальная связь и они сталкиваются с похожими внешними проблемами. С этой точки зрения, хотя сама классификация не несет полной ответственности за рост национализма в Австро-Венгерской империи Габсбургов, она оказала определенное влияние.

 Исходя из дискурсивного нарратива «центр-периферия», считаете ли Вы, что в период имперского правления между ними происходит социальная коагуляция? В своих исследованиях Майкл Хехтер, профессор факультета социологии Университета штата Аризона в США, предложил концепцию «внутреннего колониализма», которая означает ограничение продвижения наверх людей в периферийных районах.

 Предлагая концепцию «внутреннего колониализма», Хехтер сравнивал его с «внешним колониализмом», когда основное население страны относится к маргинальным группам населения так же, как колониальная империя относится к своим колониям. Центральная группа, в силу своего политического, экономического и культурного превосходства, занимает верхние эшелоны социальной иерархии, а маргинальная группа должна быть подчинена.

 Хехтер, однако, делал это суждение в основном на британском опыте. Французы, управляя своей империей, на первый взгляд, были более «либеральными империалистами», чем британцы. Например, 5 мая 1881 года известный французский государственный деятель-республиканец Гамбетта, выступая на банкете в честь отмены рабства (1794), предложил тост за «заморскую Францию» и сказал: «Декларация прав человека не делает различий между людьми по признаку цвета кожи или класса… Именно это придает ей торжественность и авторитет… Здесь говорится не "права французов и граждан", а "права людей и граждан"».

 Австралийский историк Роберт Олдрич также отмечает, что «концепцией французской колониальной политики в конце XIX века была «ассимиляция», политика, направленная на устранение всех различий между колониями и метрополией, на наделение их одинаковыми с метрополией административными, финансовыми, судебными, социальными и прочими институтами, предоставляя их жителям полные гражданские права и заставляя их брать на себя те же обязательства, что и французские граждане. Целью этой политики было, с бюрократической точки зрения, превращение заморских владений в маленькую Францию, и, возможно, когда придет время, превращение африканцев, азиатов и островитян во французов с другим цветом кожи». Хотя французы не проводили эту политику ассимиляции в полном объеме, она была частично реализована. Австрийский писатель Цвейг однажды описал в книге «Мир вчерашнего дня», что «элегантнейшие девушки не считали зазорным отправиться в ближайшую меблирашку, «petit hotel», рука об руку с черным как смола негром или узкоглазым китайцем – кто считался в Париже с такими страшными впоследствии жупелами, как раса, сословие, происхождение?» Такая ситуация не наблюдалась в других европейских столицах.

 Таким образом, при имперском правлении не обязательно существует непреодолимая пропасть между маргинальными и центральными группами, все зависит от обстоятельств и методов управления.

 Национальная идентичность – это концепция, получившая широкое распространение после возникновения современного государства и национализма. Может ли исследование досовременных империй и этнических групп в них, а также попыток имперских центров преодолеть разрыв, помочь нам понять транснациональные «диаспорные сообщества» и сепаратистские движения в современном международном обществе?

 В «Ремесле империи» есть два очень простых вывода.

 В прошлом мы часто называли рост местного национализма причиной напряженности между имперским центром и периферией. Но во многих сценариях местный национализм является не столько причиной напряженности, сколько ее следствием. Откровенно говоря, нация редко бывает естественной, а скорее является продуктом изобретения. Политические конфликты играли гораздо большую роль в развитии национальной идентичности людей, чем культура или кровные связи – периферия почти всегда была слабее и менее организованна, чем имперский центр, если только не было сильной поддержки со стороны внешних сил или в то время, когда империя была сильно ослаблена и стояла перед лицом распада. Элита местных сообществ редко стремится к автономии и независимости с самого начала, а скорее желает реформ, завоевания уважения и разделения власти, независимо от того, обусловлено ли это анализом преимуществ и недостатков, сравнением сильных и слабых сторон или традициями и обычаями. В целом, именно события постепенно радикализуют их, сам политический конфликт постепенно проводит социальные границы, таким образом «облекая в национальную форму» эти местные сообщества. Национализм часто является результатом внутренних имперских конфликтов, а не их причиной.

 В эпоху народной политики люди в центре империи выдвигали требования к империи, требуя как этнической иерархии внутри империи (то есть распределения имперских благ в пользу центрального этноса), так и интеграции сверху вниз, считая, что империя должна укрепиться и стать более мощной за счет управления периферией. Такой курс действий явно противоречит всем урокам имперской истории прошлого. Или, другими словами, ограничения имперской метрополии на самом деле значительно увеличивают затраты «имперских владетелей» на управление империей, что является фундаментальной причиной ее упадка. Таким образом, самая опасная угроза для империи исходила от населения ее метрополии, а не от вызовов периферии.

 Исходя из этих двух исторических опытов, когда в современных многоэтнических странах возникают сепаратистские движения, во-первых, лучше всего не рассматривать религиозные, культурные, социальные или исторические особенности этнических меньшинств и их отличия от доминирующей нации, думая, что устранение особенностей и различий устранит сепаратистские движения и тенденции, а смотреть на обстоятельства, в которых такие особенности и различия мобилизуются; и, во-вторых, надо понять, что зачастую именно закрытость менталитета основного населения представляет наибольшую угрозу для национального единства, а не вызовы маргинального населения.

 Вы подвергли сомнению идею о том, что «большинство людей, изучающих империи сегодня, руководствуются неприятием нарративов национальных государств и хотят найти рецепт этнической политики в древние времена». На ваш взгляд, актуальна ли структура имперского правления сегодня?

 Люди в разные времена и в разных местах, естественно, по-разному понимают, что такое империя, но общепринято, что если страна могущественна и обширна (с огромной территорией и населением), то она заслуживает звания империи (независимо от того, используется ли империя как прилагательное или существительное в данном контексте). Ученые могут быть более избирательны в своем определении империи, считая, что могущественное государство не обязательно является империей (хотя могущественные государства часто называют себя таковыми), и что более уместно мыслить в терминах обширности.

 Джейн Бербанк и Фредерик Купер, профессора истории Нью-Йоркского университета, так сформулировали эту мысль в своей книге «История мировых империй: власть и политика различий»: «Национальные государства превозносят общность своего народа, в то время как империи признают различия своего разнообразного населения. В то время как национальные государства стремятся к ассимиляции/депортации для достижения единообразия, империи инклюзивны, сознательно поддерживают разнообразие своего народа и практикуют плюралистическое управление, подчеркивая тем самым индивидуальные различия своего населения». Авторы заявляют, что они пытаются отказаться от мейнстримного описания роста национального государства, чтобы описать эту более древнюю, более продолжительную и более дифференцированную/плюралистическую политическую практику, то, как практиковалась политика различий внутри страны, отношения с местными доверенными элитами и народом, конкуренция между ними и их обучение, концепция империи и стратегия управления.

 Я не думаю, что они могут ошибаться, но трудно сказать, что в древние времена была какая-либо этническая политика, иначе говоря, этничность не была очень важным политическим актором – в данном случае я имею в виду, что в древние времена люди могли иметь простые этнические идентичности, но сомнительно, выходили ли такие идентичности за рамки других идентичностей. Соответственно, в древние времена ведение политики плюралистических различий было почти инстинктивной практикой правителей, не требующей особых усилий.

 Общественное внимание к империям, кажется, сосредоточено на Британской империи, Габсбургах и т.д., или на таких бывших колониях, как США и Канада, которые сегодня стали капиталистическими державами. Мы всегда понимали древний мир, основываясь на концепции «империи» в западном контексте. Каким вы видите исследование имперской истории, свободное от оков западного централизма?

 «Западный централизм» – это, безусловно, негативная вещь, поскольку он ограничивает угол зрения и восприятие людей. Но с другой стороны, я думаю, это также заблуждение, что для того, чтобы свергнуть «западный централизм», мы должны работать над восточной версией определения «империи» или заниматься исследованиями только незападных империй. Ибо я думаю, что подобный централизм, вероятно, означает понимание мира на основе исторического опыта только одного региона. Противостоять этому централизму, таким образом, можно не просто говоря, что представления, вытекающие из этого опыта, предвзяты и несправедливы (самое большее, что мы можем сказать, это то, что они не проверены и могут быть или не быть верными), и не просто находя исторический опыт другого региона, чтобы опровергнуть истинность прежних представлений. Вполне возможно, что мы, как те слепые, ощупываем слона (обр. в знач. «принимать часть за целое»), и каждый из нас касается части истины.

 Лично я думаю, что лучше взять подходящую концепцию, независимо от того, западная она или восточная, и проверять ее, не делая различий между Востоком и Западом, таким образом можно провести лучшее историческое исследование.

 Вопрос о том, был ли древний Китай «империей», до сих пор окончательно не решен в академических кругах. Может ли изучение западной имперской истории вдохновить на пересмотр и осмысление традиционной хань-центричной парадигмы исследований и, таким образом, обогатить макроанализ древней китайской (пограничной) истории?

 Новые исследования истории Цин являются результатом использования западными учеными взгляда на историю Китая как на плюралистическую имперскую политику. Я всегда считал Яо Дали из Фуданьского университета лучшим ученым в области пограничной истории и этнической истории. Он способен использовать сильные стороны других ученых, овладевать богатым многоязычным и многорегиональным историческим материалом, но при этом быть восприимчивым к новым взглядам и теориям. Его понимание истории китайского пограничья одновременно порывает с первоначальным хань-центричным взглядом и способно указать на недостатки видения и знаний западных ученых – обусловленный их опытом чрезмерный акцент на национальном факторе правящей династии.

 Как я только что сказал, хотя национализм – западное понятие, это не значит, что мы не можем его использовать. Мы можем использовать то, что мы узнали из обобщения опыта конкретного региона, и подвергнуть его более тщательной проверке. Я не пытаюсь выяснить истину, достаточно того, чтобы люди знали о существующих различиях.

 «Ремесло империи» и «Крах империи» – первые две книги трилогии, на чем сосредоточена третья, «Будущее империи»?

 В процессе написания «Краха империи» я подумал о том, чтобы распространить исторический анализ эпизода на более широкий мир, и написал «Ремесло империи», используя четыре различные империи – Британскую, Французскую, Австрийскую и Российскую – для проверки модели, которая первоначально развивалась на основе конкретного примера. С точки зрения логики,  «Ремесло империи» предлагает интерпретационную модель, которая классифицирует современные империи по двум параметрам: формальная/неформальная и поглощение/сегрегация. Если «Крах империи» – проверка этой модели на определенном эпизоде, то «Будущее империи» фокусируется на историческом опыте и исторических уроках, извлеченных современными многоэтническими странами, такими как Китай, США и Россия – три страны с огромным масштабом, богатой историей и неоднородным населением. Если говорить более конкретно, то в случае с Россией, от Российской империи до бывшего Советского Союза и теперь Российской Федерации, существует связывающая их логическая нить, и именно это я хочу представить в книге «Будущее империи».